Highlights from M.N. Gerasimov's "Awakening" (Пробуждение)

These are memoirs of a 23-year old Russian conscripted into the Russian Imperial Army to fight in WW1. Below are a few highlights from 1917-1918, mostly related to the Revolution. Translation to English done by GPT-4.5 (original Russian is afterwards).

“The incredible and impossible happened”

April 15–May 28, 1917:

People wanted to give power to the Soviets (= councils of workers and soldiers) and these Soviets had nothing to do with Bolsheviks at all:

The banner “All power to the Soviets!” carried by metalworkers was replaced by another: “Peace without annexations and indemnities,” followed by effigies of the Tsar, capitalist, priest, kulak, and policeman. They sang the “Marseillaise” in a Russian style and the revolutionary anthem “Boldly, comrades, in step.”

The next morning, addressing my company, I greeted them: “Good morning, comrades.” At first silence, then a joyful reply: “Good mor’ing, Mis’r Lieutenant!” That evening Captain Bessarabov, the battalion commander, tried to explain:

“Well, Mishka, you’ve really caused trouble with your ‘comrades.’ This morning I greeted the company as usual: ‘Hello, Eagles!’ Silence. I’m confused. Then a voice from the rear rank: ‘We know exactly what kind of eagles exist and where they perch!’ Get it? And yet, they’re standing at attention. So, I had to greet them your way. They replied excellently, the rascals. Now even we’ve become rev-o-lu-tion-aries,” he drawled.

They say that at the First Congress of Soviets, which began on June 3rd, the Socialist-Revolutionaries and Mensheviks formed a bloc, dominating everything and manipulating as they pleased.

The Bolsheviks had a vision: communism. To achieve it, they needed to seize power. People (peasants) wanted peace (WW1 was disastrous for Russia) and land (owned by aristocracy). The Bolsheviks declared: we’re seizing power to hand it over to the Soviets, make peace, and distribute land. (They omitted mentioning they’d later keep power, wage wars, and take away everyone’s land.)

“The Socialist-Revolutionaries say: we must give land and freedom. Good words, but where’s the freedom? We don’t want war, yet here we are, stuck. Where’s the land? Still with the landlords. One thing in words, another in reality. Such a party doesn’t suit us. But Bolsheviks say: down with war, give us peace and land. That suits us. Right, Mister Lieutenant?”

The offensive on the Southwestern front and reinstatement of the death penalty dealt the Provisional Government its final and decisive blow. Not a single soldier had a good word left for it.

Newspapers brought news about “the mad Bolshevik attempt to seize power,” swiftly and decisively suppressed by troops loyal to the Provisional Government.

“Remember, Misha, there are wicked people in the Officers’ Society. Their thoughts are dark, they plot evil. Black Hundreds, pogrom-makers. I’m from Zhytomyr. I remember the Black Hundred massacring Jews, ripping open women’s bellies, smashing babies’ heads against walls, burning old men’s beards. They’re exactly the same! Believe me! Don’t be fooled by their intelligent looks, clean hands, perfume scents. They’ll wash those clean hands up to their elbows in blood—the blood of those not on their side. But they won’t succeed,” shouted the enraged captain. “Honest people will finish off those scoundrels! That’s where they belong, bastards!”

The revolution awakened soldiers’ initiative. A drama club formed in our regiment, led by a genuine actor, already elderly. The club prepared two plays performed by soldiers and officers, discovering some talented actors among them. Performances were consistently successful. There were also readers and singers. Additionally, a sizable orchestra emerged: two violins, six or seven mandolins, as many guitars, a dozen balalaikas, domras, two mandolas, and two contrabass balalaikas. Most instruments were purchased with regimental funds. Soldiers and officers played together. I also took part—I was given first mandolin, as I could read music and help others. One of the violinists, who had a musical education, conducted. We mainly played Russian and Ukrainian songs, waltzes, and dances, including the “Naurskaya Lezginka.” Concerts frequently followed performances, interspersed with variety acts.

We’re holding positions. Austrians facing us, their trenches far away. Both sides have plenty of barbed wire. Calm: no shooting from either side, no scouting missions. Safe as a rear-area village.

Thus, it was decided

October 17, 1917–February 15, 1918:

The Bolsheviks took power. We’re now citizens of Soviet Russia. In our company, this was expressed only by us officers removing our shoulder straps. Now no one can call us “gold-epaulet men.” Regiments divided into Bolshevik and non-Bolshevik. Our regiment and the Kurinsky Regiment are considered Bolshevik.

November 16

Fraternization exploded in our regiment. I went to see for myself. I saw soldiers trading worthless watches, equally bad razors, cheap suspenders, women’s combs, harmonicas, and other junk to Austrians for lard, butter, eggs, white rolls, and other foods, plus awful rum and some clear, tasteless vodka. Trade was brisk. I overheard agitation. Our soldier lectured an Austrian:

“We—” he pokes his finger into his chest, “—soldiers…”

“Oh, ja, ja, soldaten!”

“Listen here, dummy,” our soldier growls, irritated, “that’s not the point. We had Tsar Nicholas. Had?” he sternly asks the Austrian.

“Oh ja, ja, Kaiser Nikolai!” says the Austrian, saluting.

“Exactly! And we soldiers gave him the… boot!” Our soldier demonstrates vividly. The Austrian turns pale.

“Oh, ja-ja…” he says less enthusiastically.

“You’ve got Kaiser Wilhelm,” continues our agitator, mistakenly believing Wilhelm rules Austria. The Austrian straightens up, saluting.

“You idiot!” presses our agitator, unyielding. “You soldiers—” he jabs the Austrian’s chest, “give Wilhelm a knee in the ass!” Another illustrative gesture. “Clear?”

The Austrian panics.

“Oh nein, nein!” shaking his head. “Kaiser Wilhelm, not possible!” he shouts, saluting, “Impossible!”

“Bah, you’re hopeless!” concludes our agitator contemptuously, turning away with his lard and rolls.

The dazed Austrian sighs.

Soldiers still refuse to mow grass or save horses. Finally, I say:

“I don’t understand you. You’ve toiled your whole life till you’re covered in blood blisters. For whom? What did you gain? Now power’s yours, yet you’ve laid down on bunks, becoming outright loafers. You’d be better off escaping home than wasting your lives here.”

They sigh, avert eyes. A voice:

“We follow the law! When the year’s up, we’ll go!”

An Austrian corporal visited regularly—a lawyer, an intellectual, by his words. At first, I suspected him a spy but soon realized he genuinely wished to understand our revolution. Initially, I struggled to grasp his accented Viennese German, but we eventually understood each other well. He explained Austrians hated Germans for their arrogance and disdainful attitude towards Austria’s army. … The lawyer came again, deeply worried. He said on February 1st, Austrian forces would reach old state borders, and on February 3rd they’d move on Kyiv. I gave him a few stearin candles and two cans of preserves, thanking him for the info. We parted as friends; he even gave me his Vienna address just in case. … The lawyer was right: this morning Austrian troops moved onto the old border. Six of us leave tomorrow. We’ve hired a cart for our belongings. Today I’ll fly one last time around the area on Ugolyok, then say goodbye to him as a friend.

Preamble

And here tsarism fell into a contradiction with itself: for centuries it kept the people in slavery, darkness, and ignorance, yet now it needed to find hundreds of thousands of at least minimally literate candidates for officer positions. Thus, it was entirely natural that officer training schools mostly recruited individuals from wealthier classes—those who could afford at least a minimal education. However, even these were catastrophically insufficient, especially since many from wealthy families could buy their way out of frontline service—a phenomenon bitterly noted by M. N. Gerasimov.

Today, an incident described by P. V. Makarov, another wartime officer like Gerasimov, seems paradoxical. From the reserve regiment where he began his service as a private, three soldiers with at least a fourth-grade education had to be sent to an officer training school. One of those chosen by the regimental commander, Private Martyn Ivakin, categorically refused to go. But three men had to be sent. They searched, but couldn’t find a third soldier in the entire regiment with even a fourth-grade education. Martyn was ordered to go anyway[4]. Given these circumstances, regimental commanders, primarily concerned with meeting their quotas of educationally qualified candidates, sometimes had to turn a blind eye to the “dangerous” ideological leanings of certain lower ranks. Conveniently, this also provided an opportunity to get rid of “unreliable” elements. As a result, even professional revolutionaries, long-time Bolshevik party members like N. V. Krylenko, I. P. Pavlunovsky, A. F. Ilyin-Zhenevsky, the underground Pravda activist P. A. Pavlov, and equally “unreliable” individuals such as R. F. Sivers, A. I. Sedyakin, G. D. Gai, and many others became warrant officers (praporshchiks), second lieutenants, lieutenants, and staff captains during wartime. Ironically, tsarism, as if preparing military cadres for the coming revolution, unwittingly provided military training precisely to those who needed it most to wage a qualified struggle against tsarism itself. Certainly, this category of wartime officers was not especially large. But the arduous and tragic war enlightened even those who donned gold shoulder straps initially politically naïve, far removed from any revolutionary aspirations, and even happy at first to have “made it into decent society.” Enlightenment came even faster if those shoulder straps were the only umbilical cord binding these accidental beneficiaries to the existing regime and ruling classes.

Even allowing such a mass “exception” to the supposedly unshakeable principles of the noble-bourgeois monarchy was itself a clear symptom of crisis—a harbinger of its imminent collapse. “…The army is the most rigid instrument for maintaining the old order, the most hardened bastion of bourgeois discipline, sustaining the dominance of capital, preserving and cultivating the submissive obedience and subjugation of the working masses,”[5]—and yet something utterly alien and even dangerous intruded into its inner sanctum—the officer corps—and there was neither strength nor means to prevent it.

How “fruitfully” tsarism (and subsequently Kerensky) labored—for once, to the benefit of the people!—is demonstrated by impartial statistics: from 1918 to 1920, the Red Army trained 40,000 commanders in its courses and schools, while at the same time recruiting approximately 50,000 officers from the old Imperial army[6].

Russian

«Произошло невероятное и невозможное»

April 15-May 28, 1917:

Плакат «Вся власть Советам!», который несли рабочие-металлисты, сменялся плакатом: «Мир без аннексий и контрибуций», а за ним чучела царя, капиталиста, попа, кулака, городового. Пели «Марсельезу» на русский лад и «Смело, товарищи, в ногу».

На другой день, выйдя утром к роте, я поздоровался: «Здравствуйте, товарищи». В ответ — сперва молчание, затем радостное «Здрав жлам, гсдин поручик». Вечером командир батальона капитан Бессарабов пытался сделать мне разъяснение.
Ну, Мишка, наделал ты делов со своими «товарищами». Здороваюсь сегодня утром с ротой, как обычно: «Здорово, орлы!», а в ответ молчание. Я в недоумении. Вдруг из задних рядов голос: «Знаем мы, какие орлы бывают и где сидят!» Понял? А стоят «смирно». Пришлось и мне по-твоему поздороваться. Отлично ответили, шельмы. Вот и мы стали ре-во-лю-цио-не-ры, — протянул он.

Говорят, что на 1-м съезде Советов, начавшемся 3 июня, засилье эсеров и меньшевиков, которые образовали блок и вертят всем, как хотят{37}.

— Вот эсеры говорят: нужно дать землю и волю. Это хорошо, но где же воля? Мы не хотим воевать, а нас тут держат. Где земля? По-прежнему у помещика. Значит, на словах одно, а на деле другое. Нам такая партия не подходит. А вот большевики говорят: долой войну, даешь мир и землю. Это нам подходит. Так они говорят, господин поручик?

Наступление Юго-Западного фронта и введение смертной казни на фронте были последним и решающим ударом, который нанесло себе Временное правительство. Не осталось ни одного солдата, который теперь сказал бы доброе слово о нем.

Газеты принесли сообщение «о безумной попытке большевиков захватить власть» и о том, что верные Временному правительству войска быстро и решительно подавили восстание.

Помни, Миша, в Обществе офицеров нехорошие люди, и мысли у них темные, и замышляют они дурное. Одним словом, черносотенцы, погромщики. Я ведь из Житомира. Помню, как черная сотня евреев громила, женщинам животы распарывала, грудным младенцам головки о стены домов разбивала, бороды старикам палила. Вот и они такие же! Поверь мне! Не смотри, что у них вид интеллигентный, руки чистые и духами от них пахнет. Они эти чистые руки по локоть в крови выкупают, в крови тех, кто не с ними. Да не выйдет ничего у них, — уже кричал ожесточившийся капитан, — прикончат их, подлецов, честные люди. Туда им и дорога, прохвостам.

Революция пробудила в солдатах самодеятельность. В полку сформировался драматический кружок. Нашелся среди солдат руководитель, настоящий актер, уже немолодой человек. Кружок подготовил две пьесы, в которых роли исполняли солдаты и офицеры. Среди них оказалось несколько способных актеров. Спектакли проходили с неизменным успехом. Нашлись в полку чтецы и певцы. Кроме того, организовался довольно большой оркестр: две скрипки, шесть-семь мандолин, столько же гитар, с десяток балалаек, домры, две мандолы [252] и два контрабаса-балалайки. Большинство инструментов было приобретено на средства полка. Играли солдаты и офицеры. Я тоже принимал участие. Мне доверили первую мандолину, благо я мог играть по нотам и помогать другим. Дирижировал один из скрипачей, имевший музыкальное образование. Играли мы в основном русские и украинские песни, вальсы и танцы, в том числе «Наурскую лезгинку». Спектакли перемежались с концертами, а часто вслед за спектаклем давался дивертисмент.

Стоим на позиции. Перед нами австрийцы. Их окопы далеко. И у нас, и у них много проволоки. Стоим спокойно: огня ни с той, ни с другой стороны. Разведка не ведется. Безопасно, как в тыловой деревне.

Итак, решено

October 17, 1917-February 15, 1918:

Большевики взяли власть. Теперь мы — граждане Советской России. У нас в роте это выразилось только в том, что мы, офицеры, сняли погоны. Теперь уже никто не может называть нас «золотопогонниками». Полки дивизии разделились на большевистские и небольшевистские. Наш полк и Куринский считаются большевистскими.

16 ноября

В нашем полку бурно развернулось братание. Ходил я посмотреть, в чем оно заключается. Видел сам, как [255] наши солдаты выменивают у австрийцев на сало, масло, яйца, белые булки и прочие съестные припасы дрянные часы, не менее дрянные бритвы, дешевые подтяжки, дамские гребни, губные гармошки и прочую мелочь, а также отвратительный ром и какую-то прозрачную и невкусную водку без названия. Обмен идет бойко. Слышал я агитацию. Наш солдат толковал австрийцу:

— Мы, — указательный палец упирается в грудь, — солдаты…

— О, я, я, зольдатен!

— Ты слухай, чучело, — сердится наш солдат, — не в том дело. У нас царь Николай был. Был? — строго спрашивает он австрийца.

— О, я, я, кайзер Николяй! — австриец делает под козырёк.

— Вот! А мы, солдаты, его по … мешалкой! — поясняет наш солдат, делая выразительный жест. Австриец тускнеет.

— О, я-я, — говорит он уже не так охотно.

— У вас кайзер Вильгельм, — продолжает наш агитатор, по простоте души полагая, что Вильгельм у австрийцев. Австриец вытягивается. Прикладывает руку к козырьку.

— Да ты, дурья голова! — не сдается наш агитатор, — вы солдаты, — он тычет перстом в грудь австрийца, — вашему Вильгельму тоже коленкой под задницу, — поясняет жестом. — Ясно?

Австриец пугается.

— О, найн, найн! — тресёт головой. — Кайзер Вильгельм, не можно, — кричит он, делая под козырёк, — не можно.

— Эх ты, темнота! — заключает наш агитатор, презрительно отворачиваясь от австрийца и унося назад сало и булки.

Ошеломленный австриец вздыхает.

Так и не пошли солдаты-крестьяне косить траву и спасать лошадей. В конце концов я сказал им:

— Не понимаю я вас. Всю жизнь вы трудились в поте лица и до кровавых мозолей. На кого работали, что вам доставалось от вашей работы? А теперь, когда власть ваша, вы легли на нары и сделались отъявленными лодырями и лентяями. Вы лучше бы домой сбежали, чем тут небо коптить.

Вздыхают, прячут глаза. Голос:

— Мы по закону! Вот год придет и поедем!

К нам повадился ходить австрийский ефрейтор, интеллигент, по его словам адвокат. Я подозревал сначала в нем шпиона, но потом убедился, что человек хочет разобраться в нашей революции. Спервоначала [262] я плохо понимал его картавый немецкий язык с венским выговором, потом привык, и теперь мы неплохо объясняемся. Адвокат говорит, что австрийцы ненавидят немцев за их гонор и презрительное отношение к австрийской армии.
…
Приходил адвокат, настроенный очень тревожно. Он сказал, что 1 февраля австрийская армия выйдет на старые государственные границы, а 3 февраля начнет продвижение на Киев. Я подарил ему несколько стеариновых свечей и две банки консервов и поблагодарил за сообщение. Расстались друзьями, он даже дал мне на всякий случай свой венский адрес.
…
Адвокат оказался прав: сегодня с утра австрийские войска вышли на старую государственную границу. Мы вшестером уезжаем завтра. Наняли подводу, на которую погрузили вещи. Сегодня последний раз полетаю на Угольке по окрестностям, а затем прощусь с ним, как с другом.

Предисловие

И тут царизм впал в противоречие с самим собой: веками держал он народ в рабстве, темноте и невежестве, а теперь требовалось изыскать массу — сотни тысяч — хотя бы элементарно грамотных кандидатов в офицеры. Поэтому вполне естественно, что в школы прапорщиков попадали преимущественно выходцы из зажиточных слоев — те, кто имел возможность получить хотя бы минимальное образование. Но их катастрофически не хватало, тем более что многим из них родительская мошна позволяла «откупиться» от фронта — явление, с горьким юмором отмечаемое М. Н. Герасимовым.

Ныне покажется парадоксальным факт, рассказанный таким же, как Герасимов, офицером военного времени — П. В. Макаровым. Из запасного полка, в котором он начал службу рядовым, требовалось по разнарядке послать в школу прапорщиков трех нижних чинов с четырехклассным образованием. Один из отобранных командиром полка рядовой Мартын Ивакин «наотрез отказался ехать в школу прапорщиков. Но надо было посылать трех человек. Стали искать. И во всем полку не нашли третьего солдата с четырьмя классами школы. Мартыну ехать в школу прапорщиков приказали»[4]. При таком положении командирам полков, озабоченным в первую голову тем, чтобы набрать нужное количество кандидатов по образовательному цензу, приходилось подчас закрывать глаза на «опасное» направление мыслей иных нижних чинов; заодно это давало удобный случай избавляться от «неблагонадежных». Так становились в военное время прапорщиками, а там и подпоручиками, поручиками, штабс-капитанами нередко и революционеры-профессионалы, как уже не один год состоявшие в партии большевиков Н. В. Крыленко, И. П. Павлуновский, А. Ф. Ильин-Женевский, правдист-подпольщик П. А. Павлов, не менее «неблагонадежные» Р. Ф. Сиверс, А. И. Седякин, Г. Д. Гай и многие другие. По иронии истории царизм, словно бы заботясь о военных кадрах для грядущей революции, вопреки воле своей давал военную подготовку тем, кому она как раз нужна была для квалифицированной борьбы против него самого. Конечно, эта категория офицеров военного времени была не особенно многочисленной. Но тяжкая, к тому же несчастная, война просвещала и тех, кто надел золотые погоны, будучи политически девственным, далеким от каких бы то ни было революционных устремлений, и даже радовался поначалу, что удалось выбиться «в люди», и еще скорее просвещала, если эти погоны оказывались единственной пуповиной, связывавшей нечаянного счастливца с существующим строем и правящими классами.

Уже само допущение такого массового «исключения» из незыблемых, казалось бы, установлений дворянско-буржуазной монархии было явным симптомом ее кризиса, предвестником грозящей ей гибели. «…Армия есть самый закостенелый инструмент поддержки старого строя, наиболее отвердевший оплот буржуазной дисциплины, поддержки господства капитала, сохранения и воспитания рабской покорности и подчинения ему трудящихся»[5] — и в ее святая святых — офицерский корпус — вторгается что-то совершенно инородное и даже опасное, и нет сил, возможностей помешать этому.

Насколько «плодотворно» поработал царизм (а затем Керенский) — на пользу народу хоть на этот раз! — показывает беспристрастная статистика. За 1918–1920 годы в Красной Армии было подготовлено на курсах и в школах 40 тысяч командиров, а наряду с этим призвано около 50 тысяч офицеров старой армии[6].